Сегодня мы продолжаем обсуждение интеллектуальных и культурных проблем, связанных с переводом русской литературы. Не забудьте также ознакомиться с нашими замечательными двуязычными изданиями русской литературы с параллельным английским текстом!
Если измерять успех книги тем, насколько она популярна или признана критикой, то придется признать, что успех двуязычных изданий русской литературы не столь уж велик. Например, в США наиболее широко переводимые языки – испанский, французский и немецкий. Общий спрос на переводы снижается. По данным «Publishers Weekly», «число новых переводных названий книг, издаваемых в США, упало в 2017 и 2018 гг. Хотя общее число переводных названий на рынке увеличилось с 369 в 2008 г. до рекордных 666-ти в 2016 г., в 2017 и 2018 гг. число опубликованных в США переводных книг во всех жанрах сократилось на 8,5%».[1]
Такой спад, безусловно, не звучит благой вестью для независимых двуязычных издательств. Рынок потребления литературных переводов и без того узок. Кроме того, издатели литературы должны противостоять идеологии непереводимости, влекущей за собой недоверие к художественному переводу. Так что же, получается, что двуязычные издания шедевров русской литературы – затея бесплодная? И все же не будем торопиться с выводами.
О (не)переводимости русской литературы
К сожалению, у многих читателей и писателей – отчасти под влиянием модной доктрины непереводимости – сложился весьма низкий уровень ожиданий относительно литературного перевода. Этот снобизм вызывает недоверие к переводной литературе, в особенности, когда речь идет о высокой литературе и о поэзии. Нередко можно слышать утверждение, что передать в переводе дух оригинала практически невозможно.
Как отмечает американский русист и переводовед Брайан Джеймс Баер, доктрина непереводимости имеет политический характер. Проводя различие между империями и нациями в их отношении к переводу, Баер указывает: империи нуждаются в переводе и зависят от него, а национальные государства чувствуют в нем угрозу. В итоге, «хотя нации и вкладывают средства, часто очень большие, в перевод своей канонической литературы, они эмоционально зациклены на идее непереводимости этой литературы, что якобы служит доказательством национального гения».[2]
Баер подчеркивает, что Владимир Набоков настаивал на принципиальной непереводимости пушкинского «Евгения Онегина», чем обусловлено решение Набокова, по его же признанию, «пожертвовать всем тем (элегантностью, благозвучием, ясностью, хорошим вкусом, языковыми нормами нашего времени и даже грамматикой), что изящный имитатор ценит превыше истины» (мой перевод с английского – Ф.Н.). Но следует учесть, что общий взгляд Набокова на перевод далек фатализма, присущего культурной идеологии, утверждающей непереводимость литературы: ведь сам Набоков – приверженец высочайших стандартов художественного перевода.
Очевидно, что когда подлинник наделен формальной сложностью и / или интимно связан с языком, на котором он создан, частичная непереводимость порой неизбежна. В таких случаях полностью и точно передать все существенные черты произведения не удается. Однако теоретики слишком уж поспешно раздули этот факт до полного отрицания возможностей и достоинств художественного перевода. Для американского поэта Роберта Фроста (1874-1963) поэзия – «это то, что теряется в переводе». По мнению немецкого культуролога и литературоведа Вальтера Беньямина (1892–1940), перевод эффективен только на уровне элементарного общения, тогда как передать суть художественного текста переводчику не по силам.[3] Аналогично, с точки зрения французского философа постмодернизма Жака Деррида (1930–2004), перевод одновременно является необходимостью и невозможностью.[4]
Разумеется, определенные опасения по поводу непереводимости небезосновательны. В некоторой степени непереводимость присуща всем языкам. Например, санскритское слово «го» (गो), этимологически родственное английскому «cow», в основном означает «корова», но приобретает в метафорическом расширении и ряд других значений, включая такие, как «земля», «небо», «солнце», «луна», «мать», «торжественная речь», «стихотворная ода», а во множественном числе также «звезды» («стада небесные») или «лучи света». Санскритская поэзия пользуется этим и другими подобными случаями лексической двусмысленности как поэтическим приемом, тем самым усиливая свою языковую и культурную непереводимость. Точно так же русское слово «пошлость» («ложно прекрасное», по определению Набокова) не вполне точно соответствует известным в западных языках «банальности», «вульгарности» и «плебейскости». Это же можно отметить и о греческом философском термине «софросиния» (в приблизительном переводе – «умеренность»).
Когда вместо изначальных слов используется их перевод, часть смысла как правило теряется и / или изменяется. Однако «непереводимость», даже морфологическим строением самого слова провозглашающая невозможность адекватного перевода, – это слишком категоричная характеристика. Утверждения о «непереводимости» преувеличивают и возводят в абсолют гораздо более конкретную и умеренную проблему частичной непереводимости, которая ведь, кстати говоря, логически подразумевает и частичную переводимость. Несомненно, изрядная доля лексических и культурных нюансов может иногда теряться на языке перевода, но этих потерь недостаточно, чтобы объявить литературный перевод априори невозможным или всегда несоответствующим духу оригинала.
Помимо всего прочего, перевод – неотъемлемая и незаменимая часть литературы. К тому же, он является одной из старейших профессий в мире. А художественный перевод не только предоставил всему миру доступ к величайшей литературе, но и значительно расширил творческое пространство и стилистические возможности всех тех языков, на которые переведена мировая литература. Вспомним, что нашим знанием величайших классиков греческой литературы и философии мы во многом обязаны арабским переводчикам. А латинская литература вообще началась с перевода на латынь греческой пьесы. Перевод сложного, сильного художественного текста – задача поистине титаническая. Конечно, точность перевода может сильно разниться; однако неверно утверждать, пусть даже и вопреки самому Набокову, будто буквальная точность является безошибочным критерием ценности перевода и будто ценность литературного произведения равна степени его непереводимости. Безусловно, точность важна, но придирки буквализма только мешают ходу литературы.
Перевод всегда был жизненно важен для русской литературы. Транслингвизм присущ ей изначально. «Ни одно комплексное исследование России не может позволить себе закрыть глаза на вклад переводчиков в развитие ее литературы и одновременно в эволюцию ее культурного и общественного самосознания», – утверждают Лео Бернетт и Эмили Лайго, филологи – специалисты по русской литературе и переводу.[5] А вышеупомянутый Брайан Баер напоминает, что русский поэт и богослов Владимир Соловьев (1853–1900) считал перевод Василием Жуковским в 1802 г. «Элегии, написанной на деревенском погосте» англичанина Томаса Грея (1716–1771) «началом истинно-человеческой поэзии в России после условного риторического творчества Державинской эпохи». Как проницательно подметил Баер, Соловьев ведет происхождение современной русской поэзии от перевода с английского.[6]
Общеизвестно, что многоязычие было типично для русского дворянства XVIII – XIX веков. Французский язык был престижнее в России в ту эпоху, чем русский, и служил основным языком элиты. Поэтому романы Льва Толстого «Война и мир» и «Анна Каренина» нередко воспринимаются как прославляющие многоязычие русской культуры. Оба эти шедевра «отразили многоязычие русского дворянства второй половины XIX века, используя германизмы в русском языке, а также приводя целые пассажи по-французски», – пишет литературовед Джули Хансен (Университет Упсалы, Швеция).[7] Творчество А.С. Пушкина в свою очередь считается воплощением транскультурного духа русской литературы.
Набоков полемически утверждал, что шедевр Пушкина «Евгений Онегин» – «это не "картина русской жизни", это в лучшем случае картина небольшой группы русских, живших во втором десятилетии прошлого века; картина, густо населенная персонажами, вполне очевидно заимствованными из европейской романтической прозы, и изображающая стилизованную Россию; картина, которая немедленно развалится на куски, если вынуть ее из французской рамы и убрать французских актеров, играющих английские и немецкие роли и суфлирующих по-русски говорящим героям и героиням».[8]
Если для Набокова транскультурность является квинтэссенцией «Онегина», то для его предшественника Федора Достоевского (1820–1881) Пушкин «обладал способностью полностью идентифицировать себя с другой национальностью».[9] По мнению Михаила Бахтина (1895–1975), «как раз наиболее напряженная и продуктивная жизнь культуры проходит на границах отдельных областей ее, а не там и не тогда, когда эти области замыкаются в своей специфике». Очевидно, для Бахтина транскультурный дух важен как сам по себе, так и в том отношении, что он подчеркивает ущербность культуры, оторванной от остального мира.[10]
Что касается двуязычной литературы, то транскультурность выступает в ней как основополагающий фактор. Приток русских иммигрантов в Соединенные Штаты породил новое поколение русско-американской литературы, генетически родственной так называемой «четвертой волне» литературы русского зарубежья. Сегодня ряд известных русско-американских авторов, от романистов до поэтов, пишет на обоих языках. Самоперевод наблюдается у поэтов чаще, чем у прозаиков. Двуязычие открыло новые возможности как для литературы, так и для двукультурного самосознания русско-американских литераторов и читателей.
«Публикация русского и английского вариантов стихотворения на одном книжном развороте символически дублирует в пространстве самосознание поэта, раздвоенное между конкурирующими языковыми и культурными кодами», – говорит литературовед-русист Адриан Ваннер из Пенсильванского государственного университета. Такое «пространственное воплощение» (spacial enactment), как его называет Ваннер, вызывает в сознании читателя захватывающий эффект межнациональной внятности (transnational interpretability). Как указывает Ваннер, «создание двуязычного свода параллельных текстов можно рассматривать как способ как бы сшить воедино разорванную бикультурную индивидуальность, способ примириться с опытом транснациональной перемещенности путем создания пространства, в котором обе стороны авторского лингвистического "я" могут сосуществовать в диалоге друг с другом» (мой перевод с английского – Ф.Н.).[11]
Стихи, проза и стандарты художественного перевода
Само собой разумеется, что бо́льшая часть прозы более переводима, чем формально строгий стих. Естественно, и такие сложные в лингвистическом отношении прозаики, как Николай Гоголь и Джеймс Джойс, Владимир Набоков и Сэмюэл Беккет, тоже бросают вызов переводчику, особенно когда они предаются тонкой игре слов, многоязычным каламбурам, интертекстуальному и металингвистическому юмору. Но подлинное воплощение непереводимости – в поэзии. При переводе художественной прозы или верлибра желательно соблюдать смысловую, синтаксическую и стилистическую точность, что в немалой мере достижимо. Однако при переводе стихов, если переводчик стремится еще и к формальной аутентичности вдобавок к другим названным критериям, игра усложняется и быстро перерастает в искусство невозможного.
Какой бы ни оказалась истина в последней инстанции в вопросе о переводимости великой поэзии, нетрудно понять, почему многие считают Данте, Галиба, Пушкина, Бодлера и других великих поэтов непереводимыми. Ведь для того, чтобы переводить их достойно, требуется огромное стихотворное мастерство, которого почти не бывает у современных англоязычных поэтов: им обычно попросту не хватает виртуозности в стихосложении. Те, кому глубоко дорог подлинник, часто оказываются разочарованы переводами стихов на английский.
За исключением некоторых видов музыки, виртуозность невысоко ценится в современном искусстве. Ее отсутствие в области перевода поэзии послужило прекрасным уравнителем талантов, позволяя практически любому быть поэтом-переводчиком стихов на лоне всеядного плюрализма общественного вкуса. Доктрина непереводимости, скептицизм Вальтера Беньямина и теоретиков постмодернизма внесли свой вклад в это положение дел. (Вообще говоря, отнюдь не исключено, что скептическое недоверие к той или иной форме искусства способствует ее разрушению и что, следовательно, постмодернистский скепсис привел нас к постмодернистскому культурному упадку. На вероятность того, что это именно так, западная постмодернистская академическая культура упорно закрывает глаза.)
В современной западной литературной среде широко распространено мнение, что стихи невозможно переводить точно и достоверно, сохраняя притом их исходную строгую форму. Западный подход к поэтическому переводу заключается в пересказе оригинала прозой или свободным стихом, причем точность перевода колеблется от буквальной выверенности до свободного творческого переосмысления – «пересоздания» или «транскреации». (По-английски термин «transcreation» первоначально ввел в обращение Пурушоттама Лал, более известный как П. Лал (P. Lal, 1929–2010), бенгальский поэт, издатель и переводчик классической индийской эпической поэзии на английский.) Хотя читателям это как правило невдомек, перевод русской поэзии верлибром в значительной степени исказил ее дух в восприятии западного читателя.
С неверием в возможности поэтического перевода тесно сочетается общее недоверие к традиционной поэтической форме. На протяжении ХХ века традиционное английское стихосложение постепенно приходило в упадок. Даже в принципе технически квалифицированные англоязычные переводчики страдают культурными предрассудками в отношении перевода и часто переводят посредственно. Рассматривая перевод стихов Анны Ахматовой американским поэтом Стэнли Куницем (1973 г), Иосиф Бродский напомнил нам, что «для того, чтобы переводить, следует... иметь некоторое представление не только о совокупности идей автора [оригинала], его образовании и подробностях его личной биографии, но и о его этикете, или, лучше сказать, о том стиховом этикете, в рамках которого поэт творил... Тогда не будет соблазна опускать одно, утрировать другое, переводить верлибром там, где в оригинале сестеты, и так далее» (мой перевод с английского – Ф.Н.).[12]
Как настаивал тот же Бродский в другом своем эссе, перевод должен стремиться быть «эквивалентом», а не «подменой» (substitute) исходного текста.[13] Литературный перевод – это не второстепенное, вспомогательное ремесло, а насущный вид литературного творчества. Утилитарного владения языком тут не достаточно. Практика литературного перевода вырабатывает собственные стратегии и методы, чтобы справиться со сложностью своих задач. Следуя заветам Бродского, переводчик обязан путем тщательного изучения погрузиться в стилистические и эстетические тонкости подлинника, чтобы быть в праве надеяться отдать ему должное в переводе.
Фил Никс (Phil Nix), Ph.D.
Библиография / сноски
[1] Maria Diment, “Why Are So Few Translated Books Published in America?” («Почему в Америке печатается так мало переводных книг?») на сайте Alta от 30 июня 2019 г. Димент – директор по переводам в Alta, ведущем американском агентстве перевода и обучения языкам. См. altalang.com/beyond–words/why–are–so–few–translated–books–published–in–america/.
[2] Brian James Baer, «Introduction Born in Translation», («Знакомство, рожденное в переводе») в кн. «Translation and the Making of Modern Russian Literature» (»Перевод и создание современной русской литературы»), ред. Brian James Baer, Bloomsbury Academic, 2016.
[3] «Хотя можно разузнать о предмете ровно столько, сколько можно почерпнуть из перевода –– и перевести все это, однако тот элемент, на который были нацелены усилия истинного перевода, остается в совершенно недоступном удалении, ибо взаимоотношения между значением и языком в оригинале и в переводе существенно отличаются» (мой перевод с английского –– Ф.Н.). –– Walter Benjamin, «The Task of the Translator» («Задача переводчика», 1923 г.), англ. пер. Harry Zohn, в кн. Walter Benjamin, «Selected Writings» («Избранные произведения), т. 1, 1913–1926, ред. Marcus Bullock и Michael W. Jennings, Belknap, Harvard University Press, 1996.
[4] Jacques Derrida, «Вавилонские башни», англ. пер. Joseph F. Graham, в кн. «Difference in Translation» («Разница в переводе»), изд. Joseph F. Graham, Cornell University Press, 1985.
[5] Leo Burnett и Emily Lygo в кн. «Translation and the Making of Modern Russian Literature» («Перевод и становление современной русской литературы»), ред. Brian James Baer, Bloomsbury Academic, 2016, стр. 181–206.
[6] Brian James Baer, op. cit.
[7] Julie Hansen, «Introduction: Translingualism and Transculturality in Russian Contexts of Translation» («Введение: транслингвизм и транскультурность в русских контекстах перевода»), в кн. «Translation Studies» («Исследования по переводу»), Taylor & Francis, 2018.
[8] Vladimir Nabokov, «Translator’s Introduction» («Предисловие переводчика»), в кн. «Eugene Onegin» («Евгений Онегин»), Routledge & Kegan Paul, London, 1964.
[9] Ф.М. Достоевский, «Пушкин (Очерк). Произнесено 8 июня в заседании Общества любителей российской словесности» («Дневник писателя», гл. 2–я): ru.wikisource.org/wiki/Дневник_писателя._1880_год_(Достоевский)/ГЛАВА_ВТОРАЯ.
[10] М.М. Бахтин «Ответ на вопрос редакции "Нового мира"», в кн. М.М. Бахтин «Эстетика словесного творчества», сост. С.Г. Бочаров, прим. С.С. Аверинцева и С.Г. Бочарова, изд. 2–е, Москва, «Искусство», 1986, стр. 348–349.
[11] Adrian Wanner, «The Bilingual Muse: Self-Translation among Russian Poets («Двуязычная муза: самоперевод среди русских поэтов »), в серии «Studies in Russian Literature and Theory» («Исследования по русской литературе и теории»), Northwestern University Press, 2020.
[12] Joseph Brodsky, «Translating Akhmatova» («Переводя Ахматову») в «The New York Review of Books» («Нью–Йоркское книжное обозрение») от 9 авг. 1973 г.: nybooks.com/articles/9770.
[13] Joseph Brodsky, «Beyond Consolation» («За гранью утешения») в «The New York Review of Books» («Нью–Йоркское книжное обозрение») от 7 фев. 1974 г.: nybooks.com/articles/9613.