В предыдущем посте мы обсуждали литературный билингвизм и литературоведческую концепцию двуязычного текста, понимаемого как литературное произведение, взятое в тандеме с его же авторским переводом (самопереводом, автопереводом). Сегодня мы рассмотрим эстетические и политические аспекты литературного самоперевода. (Ознакомьтесь также с нашими прекрасными двуязычными литературными изданиями, щелкнув вкладку «Книги» на панели навигации вверху страницы.)
Мы уже отметили сходство в том, как столь отдаленные друга от друга авторы, как венецианский драматург XVIII века Карло Гольдони и знаменитый отец аналитической психологии XX века Карл Юнг, думали о преимуществах литературного авторского перевода по сравнению с переводом обычным. Оба писателя придавали большое значение переводческому уважению к авторским намерениям и замыслу; оба ценили в автопереводе его аутентичность – генетическую родственность подлиннику. Хотя это, возможно, неочевидно, из такой позиции вытекают некоторые политические последствия. Вполне естественно, что в нашем постмодернистском мире, где идея аутентичности подверглась жесткой деконструкции, роль автора-переводчика нередко ставится под сомнение.
Шотландский поэт Кристофер Уайт в своей статье «Против самоперевода» цитирует знаменитого французского поэта-символиста Поля Валери. Последний утверждает «Такой вещи, как "подлинный смысл текста", не существует. У автора нет никаких особых полномочий». (Christopher Whyte, «Against Self-Translation» – в журнале «Translation and Literature», изд-во Эдинбургского университета, т. 11, весна 2002 г.) Уайт – автор романов по-английски и стихов на шотландском гэльском языке – утверждает, что «человек, наименее квалифицированный для перевода любого стихотворения, – это сам тот, кто его написал». Если для Валери «неочевидно, что тот, кто сконструировал текст, обращается с ним лучше, чем любой другой человек», то для Уайта авторское намерение уже заведомо под подозрением, а к тому же неясно и самому автору, и следовательно, с конечным результатом публике можно обращаться сколь угодно свободно.
Что же, действительно, писатель вполне может не оправдать своих собственных надежд. Однако заметим, возражая Уайту: утверждение, будто сам писатель владеет языком не лучше, чем дилетант, кажется слегка абсурдным. Ведь не всегда же авторский замысел не поддается точной транскрипции на странице. А там, где автору удалось-таки реализовать свой литературный замысел, это произошло, разумеется, не из-за слабого или среднего владения языком. Кроме того, даже если бы авторский замысел не был важен, остается непонятным, в чем же именно предполагаемые преимущества неавторского перевода перед авторским.
Украинский языковед и теоретик перевода Александр Финкель (Олександр Фінкель, 1899 – 1968) также отрицает эффективность самоперевода. По его словам, соединение автора и переводчика в одном лице отрицательно сказывается на «адекватности перевода». По сравнению с обычным переводом, авторский перевод включает в себя более высокую степень «переосмысления» произведения, что может привести ко множеству несоответствий оригиналу и как повысить, так и снизить качество перевода, в зависимости от обстоятельств. Как бы ни были нежелательны несоответствия оригиналу, утверждает Финкель, переосмысление перевода неизбежно, поскольку переводчик является также и самим автором литературного произведения. Таким образом, своего рода раздвоение личности «мешает автору стать лучшим переводчиком своих произведений». (См. Александр Кальниченко и Наталья Камовникова, «Александр Финкель о проблеме самоперевода», опубликованные в inTRAlinea, том 21, 2019.)
Русско-французская писательница Эльза Триоле (1896 – 1970) также не отдает предпочтения авторскому самопереводу. В издании A Companion to Translation Studies (ред. Piotr Kuhiwczak и Karin Littau; Clevendon, Multilingual Matters, 2007), Ренье Грутман и Триш Ван Болдерден в главе 24 «Самоперевод» (Self-translation) упоминают «усталость Триоле от ее собственного творческого инстинкта: ибо на ее взгляд из двуязычных писателей, включая ее саму, выходят менее чем идеальные переводчики, поскольку они осуществляют собственные творческие предпочтения за счет чужого текста даже в если данном случае этот текст – собственный, ранее созданный тем же автором». Действительно, «усталость» Триоле не была беспочвенной. Самоперевод – это не только трудная работа; есть и риск того, что даже самому автору-переводчику этот труд может показаться тщетным.
Сэмюэл Беккет, возможно, самый известный литературный самопереводчик в мире, писал своему американскому театральному режиссеру Алану Шнайдеру в письме от 30 апреля 1957 года: «Предо мной сплошные пустыри и дебри самоперевода на многие несчастные месяцы жизни вперед». Фраза «пустыри и дебри самоперевода», представляющая перевод как игру без правил и путешествие в неведомое, отражает своеобразно-беккетовский подход к этой форме умственного труда. И это слова знаменитейшего автора-переводчика современности!
И все же самоперевод был для Беккета в основном литературным занятием, неразрывно связанным со всем остальным его творческим процессом. Англо- и франкоязычное беккетоведение ясно продемонстрировало величие Беккета не только как разножанрового писателя, но и как двуязычного литературного автора-переводчика. Беккет начал переводить в 1930 году. В 1939 году он перевел на французский свой роман «Мерфи», опубликованный на английском языке годом ранее. После Второй мировой войны он начал писать в основном на французском языке, в то же время переводя себя на английский. (Его сотрудничество с другим переводчиком – Патриком Боулзом – при переводе «Моллоя» было исключением из этого правила.)
Основополагающий том исследований «Беккет, переводя / переводя Беккета», под ред. Аллана Уоррена Фридмана («Beckett Translating/ Translating Beckett», ред. Allan Warren Friedman издательство Пеннсильванского государственного университета, 1987), ставший одним из первых крупных исследовательский изданий об уникальном литературном двуязычии Беккета, твердо подтвердил его статус последнего как гения-самопереводчика-полиглота, каковым он и являлся. Эта непревзойденная способность – этот аспект таланта Беккета – привнесла в его наследие отдельное, новое творческое измерение. Его подход к переводу соответствует тому, что нам известно о необходимости для Беккета него даже в кажущихся мелочах сохранять контроль над тем, как его произведения предстанут перед читателем или зрителем. Точно так же, как он не мог доверить режиссеру хоть на йоту отступить от текста его пьес или от сценических предписаний в них, не мог и он доверить какому-либо иному переводчику представлять его, Беккета, произведения на двух его основных языках – английском и французском. Не это ли было желание сохранить власть над текстом главной причиной, побудившей Беккета самого себя переводить?
Не исключено и другие мотивы, например, решение чисто эстетической задачи переложения французских произведений во всей их выразительной сложности на английский язык. Можно обратиться и к другому гиганту самоперевода, Владимиру Набокову, чтобы подтвердить то же утверждение. О Набокове мы напишем отдельно. Вполне возможно, что на его решение самому переводить свои произведения, а затем и стать англоязычным автором, повлияла утрата отчизны, отнятой большевистским режимом. И все же никто, читавший его романы по-английски, не может не оценить почти плотскую любовь автора к этому языку.
Эстетические и политические мотивы вполне могут быть совместными источниками мотивации авторского самоперевода. Как утверждают в своей книге «Двуязычный текст» Ян Уолш Хокенсон и Марселла Мансон (о которых мы писали в предыдущем посте), большинство двуязычных текстов (понимаемых как произведение плюс самоперевод) проистекает не от сугубо «эстетического выбора», а является результатом «социального перемещения писателя во второй или третий язык в условиях политических потрясений и изгнания».
Иногда мотивация самоперевода может быть в значительной степени политической. Порой писатели традиционно маргинализованной культуры перенимают язык доминирующей культуры, чтобы озвучить характерные черты первой и бросить вызов гегемонии второй. Это акт культурного самоутверждения. (Тут приходят на ум имена таких романистов, как Чинуа Ачебе и Нгуги Ван Тхионго в африканской литературе и Курратулен Хайдер на урду). Однако самоперевод также может быть и актом ассимиляции, когда переводчик стремится включить себя в языковую и культурную среду господствующей группы.
В конце концов, как утверждает известный критик культуре Эдвард Саид в своем эссе «Размышления об изгнании» (в кн. «Reflections on Exile and Other Essays», Гарвардский университет, 2000), современная западная культура «в значительной степени является результатом труда изгнанников, эмигрантов и беженцев». Словом, само общество является живым наследием колоссального культурного переноса («перевода») со множеством сопутствующих политических и эстетических последствий.
Фил Никс, Ph.D.